Это было в краю, где белят подъезды известкой, так что от прикосновения к стене на одежде остается пятно, а потолки обклеивают обоями. 

Снять квартиру в прифронтовой Авдеевке не получалось. Cдавать жилье незнакомцу местные не решались, но подруга друзей, уехавшая из города, позволила мне остановиться в теплой пустующей квартирке бесплатно. Я провел там неделю. 

По утрам на газовой плите в эмалированных кастрюлях закипала вода для мытья. Конфорка зажигалась спичками – на коробке красная гвоздика. Последний раз я пользовался такими тридцать лет назад, еще в советские времена. Казалось бы, кто мешает привезти из Китая дешевые зажигалки, но консервативный быт Донбасса отторгал импортные штучки. Ковер на стене. Рукописные иконы. Тома русских классиков теснятся на полке серванта. Пулевая пробоина в оконном стекле заклеена скотчем. Окна легко дребезжат, сопровождая отдаленную перекличку минометов. Стреляют с плеча. Взрывная волна сейсмически не регистрируется приборами противника, и тот не может произвести ни наводку ни корректировку. 

Под окнами шумят поросшие сухим промерзшим бурьяном пустыри, к горизонту бежит рифленый бетонный забор с двумя рядами ржавой колючки. Минные поля за оградой тянутся до донецкого микрорайона „Спартак“, руин аэропорта. Далее на восток – промерзшие развалины индустриальных сооружений, заброшенные хаты – люди бросали корм курам, отвязывали собак и собрав нехитрый скарб уходили из зоны боевых действий – опять заборы, сетка Рабица, колючая проволока, опять пустырь, ДНР, ЛНР, Российская Федерация… На другой стороне этого безграничного освещенного зеленоватым месяцем пустыря  – Северная Корея.

Я ехал в Авдеевку навестить своих друзей. Познакомились мы этим летом под Берлином в бранденбургских лугах. Золотое июньское тепло разливается как медовый перевар. Крыша бывшей свинофермы, раскалена. На одном из чердаков волонтеры проводят занятия с детьми из зоны боевых действий, на другом, разбитом на отсеки вагонкой и стружечной плитой дети спят вповалку. За фермой строят сцену для оперы „Дидона и Эней“. Детям туда нельзя, да они и не рвутся,  кучкуются около туалетов в зоне досягаемости вайфая, каждый со своим гаджетом. Музыканты государственного оркестра конструируют с детьми музыкальные инструменты из канализационных труб, пластиковых ведер, лески, других стройматериалов.  Гуделки, свистелки сопелки звучат в разнобой. Многоголосый оркестр маленьких музыкантов.  Ударных нет. От резких звуков дети падают на пол, потом поднимаются, смеются: „мы думали обстрел“. Я помогал разрабатывать сюжет мультфильма, чтоб самим поставить: мальчик и девочка играли в мяч и случайно сбили звезду. В мультике звезда падает со свистящим звуком, такой издает фосфорная бомба. Поднимается ураган и уносит девочку в замок летучих мышей. Мальчик спасает её конечно…

Прошло четыре месяца, я соскучился по юным друзьям, да и они звали меня в гости. Мы решили вместе разрисовать одну из стен в их родном городе – прифронтовой Авдеевке. 

Поезд Киев-Константиновка увозил меня в прошлое, он должен был бы катиться назад, колеса – крутиться в обратную сторону, проводница с подрагивающей ложечкой в стакане и раскаленном подстаканнике – уверено пятиться, разудалое радио крутить советские песни наоборот, будто выискивая в них скрытые послания, куриные кости обрастать плотью и заворачиваться в фольгу и лишь расширенные зрачки бойцов, эти водовороты в перевернутом Иордане времени могут оставаться неподвижными.  

Перед краматорским вокзалом, желтым строением с двумя флигелями и лепниной из местных глин, меня ждала разбитая Тойота с литовскими номерами, покрытая жирным слоем черной пыли. Фара разбита и крыло помято, машина явно фронтовая. Мы затряслись по ухабам вдоль бетонных заборов с украинскими патриотическими граффити, административными зданиями из белого известняка в стиле советского псевдоклассицизма. Минуя автомобили миссии ОБСЕ водитель неизменно вытягивал средний палец. Сотрудники ОБСЕ, по его словам, не раз наводили русскую артиллерию на позиции украинской армии: проезжают наблюдатели – потом обстрел. Подобные истории рассказываются по обе стороны фронта. Дома здесь покрыты оспинами от пуль и осколков мин. В городе много старых советских автомобилей. Говорят, повстанцы реквизировали машины с автосалонов и те, что стояли во дворах. Владельцам гаражей повезло больше. Наш путь лежал мимо рынка. Покрытие из оцинкованной жести было изрешечено рваными пулевыми отверстиями. Аккуратных дыр мало, как правило, пуля вырывает кусок поверхности жестяного листа. Иногда вырванная часть торчит острыми краями, как открытая консервная банка. 

За городом начинались серые поля, полупрозрачные рощицы, вереницы беленых хат с голубыми заборами. Слева полого поднималась стратегическая высота – гора Карачун. Тут, говорят, сотни незахороненных трупов в земле – не знаю. Справа – лесополоса, скрывавшая весной четырнадцатого года солдат девяностой пятой бригады ВСУ. Блиндажи присыпаны смерзшейся землицей. За ней открывался вид на Семеновку. Солнце садилось и закат золотил бурьян. Изуродованные деревья тянули обрубки ветвей по сторонам, вспоминая, какими они были до артобстрела.  Метровые воронки поросли за полтора года худыми деревцами, среди них ютились одичавшие псы. На холме возвышались величественные руины. Полуразрушенная колоннада, поддерживала провисший на арматуре архитрав. Что тут было раньше, помещичья усадьба? Скорее советский дом культуры: колонны кирпичные, конструкции железобетонные.  Неважно. Именно след варварского сапога превращает наш двадцатый век в новую античность. В корпусах семеновского психиатрического диспансера квартировался гарнизон Стрелкова. Некоторые здания сохранились, только созвездия пулевых выбоин свидетельствуют о боях, от других остались пара стен багрового кирпича, да деревянные перекрытия. 

Областная психиатрической больница – небольшой городок, скрытый от глаз непосвященных. Два ряда четырехэтажных построек казарменного типа, прогулочные дорожки, скамейки. Непритязательная топография безумия. На некоторых окнах решетки. Вероятно это изоляторы, стены изнутри, должно быть, обиты матрацами. Решетками сумасшествие не удержать. Проклятия страдальцев вырвались наружу и обрушились на Семеновку огненной лавиной фланкирования из гранатометов и стодвадцатипятимиллиметровых. 

Приближение Авдеевки отдавалось глухим гулом в моей голове. Так встанешь внезапно, все плывет цветными пятнами, кровь гудит, но удерживаешь равновесие, не падаешь. 

Мы въехали с севера, со стороны комбината „Коксохим“. Триста сорок гектаров Вулканова царства: раскаленные поля коксового орешка и мелочи, реки серной кислоты, факела коксового газа. Облако в серых небесах над титанической трубой. Гора, то засыпающая, то подающая признаки тревожной жизни. В производственном процессе используются еще сульфат аммония, бензол, серная кислота. Кто знает, какой выброс случится от прямого попадания? Так в глазах случайного собутыльника внезапно замечаешь профессионализм мясника, в уме уже кроящего твой труп. 

Вдоль дороги от комбината к району Химик протянута пятиметровая труба, транспортирующая кипяток с ТЭЦ в город. Старушки на рынке, переминаясь с ноги на ногу продают чахлые овощи. На закате в городе, раскинувшемся у подножья рукотворного вулкана, гаснет световая реклама, витрины. И не из-за светомаскировки – Химик последнее время не бомбят, а из совиной сумеречной мудрости. Темнота в прифронтовой зоне активна. Как вода тушит огонь, так тьма гасит свет. Вокруг киосков шевелятся тени – группы мужчин в черных куртках. Сивушные пары. Литр водки стоит здесь около доллара. Продавщицы – красавицы с крупными чертами лица и скифской фигурой разговаривают с покупателем – мужчиной как с источником потенциальной опасности: „Мужчина, что вам надо?“ На мои нездешние манеры они отвечают чуть заметной улыбкой.  В полумраке силуэты отделанных плиткой каркасно-панельных пятиэтажек, выходящих местами на поверхность в виде извилистых труб и снова убегающих под землю водопровода и канализации размываются. Настоящее – бывшее предчувствие. Макет самолета МИГ-19, устремленный по гиперболе взлета, он не взлетит никогда. Сейчас прорусские граффити перекрашены поверху украинской символикой. На бомбленной девятиэтажке надпись „Сектор Газа“.  

В Авдеевке нет выборной власти, городом правит военный комендант, крепкий невысокого роста уроженец Галичины. На мне был красно-черный палестинский платок, разговор сразу пошел по-украински. Меня представили, как художника из Германии, желающего написать в городе мурал и предложили нарисовать „что-нибудь патриотическое“, сперва портрет Тараса Шевченко на берегу Днепра („Ми не ми, і я не я.“), но чтобы сделать визуальную работу по этому мрачному романтику, мне надо было бы углубиться в его тексты на  пару недель, а времени не было. Сошлись на моем предложении рисовать киборгов. 

При слове „киборг“ современный украинец наверняка подумает не о человеке-машине, а о тяжеловооруженном бойце ВСУ защищавшем Донецкий аэропорт. Аэропорт занял в новом мифе этой страны место Трои, а „киборги“ стали иконой новой украинской героики. 

Война возможна только между людьми, обитателями ойкумены. Киборги появляются именно на границе разлома между человеческим и животным. Здесь, за этим бетонным забором с сеткой Рабитца, ойкумена и заканчивается, начинается страна кентавров, псоглавцев. Да, я оттуда родом и тоже, наверное, орк. Против псоглавцев невозможна „война“, возможна только „антитеррористическая операция“, и проводить её могут только киборги. 

— Отлично, – сказал военный комендант, – художник из Германии? Адольф что ли? Нарисуй украинского воина-киборга, с красным датчиком вместо глаза. „Мне нужна твоя одежда, самоги и мотоцикл“. 

На следующий день я оправился фотографировать коксохимический комбинат. 

Заброшенная трамвайная колея отступала в серую мглу, как диверсант с территории, контролируемой противником. Ржавая трава с проплешинами спускалась с косогора на заболоченные луга, поросшие сорняком поля. В бурьяне, как ослепительные волшебные цветы прятались от постороннего глаза минные растяжки. Когда-то трамвай возил рабочих с завода „Коксохим“ в город, но судя по слою ржавчины на рельсах сообщение уже пару месяцев как прекратилось. Вдоль трамвайных путей тянулась обернутая стекловатой и жестью закопченная отопительная труба. По ней в Авдеевку поступал разогретый на заводских мощностях кипяток. Я возвращался в город ни с чем: производственная служба безопасности заставила меня стереть отснятые фото- и видеоматериалы. На  трамвайной остановке под бетонной решетчатой трапецией мерз невысокий крепкий старик в черной болоньевой куртке и кожаной кепке. Он сутулился и неприветливо морщил усы-скобку. 

– Гранатомет несешь? – покосился он на черный продолговатый сверток у меня за плечами

– Нет, штатив видеокамеры. Я журналист из Германии.

– Удостоверение есть? – строго так…

– У меня даже удостоверение проверять удостоверения проверять удостоверения есть, таких как ты мужик!

– Та я знаю? – как то вдруг смягчился собеседник и добавил – ждать автобуса что не ждать, или прийдет или нет…

Я согласился с этим бесспорным постулатом и предложил пойти в Авдеевку пешком. Согнувшись в три погибели, мы проскользнули под отопительной трубой, сбежали с косогора и углубились по глинистому проселку в осенние сумерки. 

– Василий, представился я. 

– Я сам-то за Украину – сказал собеседник, вместо того, чтобы назвать свое имя, и сделал шаг назад, будто танцуя странный танец – что то разоткровенничался, вдруг ты сепаратист. А я тебя не знаю, что ты делаешь в Авдеевке?

– Журналист из Германии.

– Ага, из Германии, а говор-то российский!

– Из Караганды родом – солгал я, предпочтя не произносить слово „Россия“.

Собеседник по-новому оглядел меня. 

– Сослуживец у меня был, Витя Бауэр, здесь под донецком часть стояла. Стихотворение написал:

Сходить місяць, як дівоча срака

Понад церквою и цвинтарем,

Що ж ти дивишся, скотиняка,

Випив – і ебісь воно конем!

– И как жизнь в Германии?

– Да уж побогаче…

– У вас так, а у нас так! – и перепрыгнув лужу продолжил – Авдеевка город сепарский. Еще когда события эти были, коксохимовских на антимайдан возили. Только молодежь, болельщики, они за Украину. – и невпопад добавил – Ты про Гитлера-то что думаешь?

– Дурной был Гитлер, дурноватый.

— С одной стороны он конечно Гитлер, а с другой попробуй по-другому-то! Когда у нас референдум был, отправились, волеизъявление, вот, поддержать молодую республику. Директрисса школы где голосование проходило, вынесла урны с украинским гербом.  Перевернули гербом к стене. Я не ходил сам.

— А много сепаратистов, как Вы говорите, в городе?

– Раньше процентов семьдесят пять было, теперь посмотрели, как на той стороне, треть за Украину, треть за ДНР, остальным все равно. Но лучше молчать, будешь за Украину говорить – может случиться что угодно.

– А ругать Украину?

— Правительством киевским мы недовольны, воруют хуже прежних, а нам как жить? У меня деньги-то есть, и были всегда, я шахтер! – добавил он гордо – но при посторонних лучше не распространятся. А мы на гаражах собираемся, так все обсуждаем.

На город спускался зябкий туман, пропитанный запахами угля и снега, сами его очертания казались состоящими из мерцающих черных и белых точек. Холодный фронт вступал в город побатальенно, занимал огневые позиции на крышах панельных пятиэтажек, создавал линии обороны в виде узлов сопротивления, долговременных укреплённых позиций. Мы прошли через вездесущую грязь по сбитым бордюрам. Грязь не отпускала нас просто так, ставила свои метки на обувь и одежду. 

Свернув на центральную улицу, стали искать, где бы пропустить по стопке – другой. В заведении, на котором мы с Виктором Семенович, так звали моего попутчика, остановили свой выбор водка стоила 20 гривен за рюмку. Водка возвращала миру теплые цвета. Радио Донбасс крутило песню: „Ну зачем ты ушел, дедушка Хасан“. За соседним столиком сидели трое: один в дубленке с золотой цепью, другой в пиджаке Бриони с роговыми пуговицами и рабочими манжетами на спортивный костюм по последней хипстерской берлинской моде, у третьего на голове была кепка с черно-красным трезубцем. Видать, какая-то часть местного криминала нашла общий язык с новой властью. 

Согревшись, мы пошли дальше, балансируя подобно канатоходцам, чтоб не навернуться в лужу или воронку от фугасного снаряда. Из одной воронки валит густой пар. Через пять минут из темноты вынырнули два ряда колючей проволоки, потом ржавя детская горка, а потом и дверь девятиэтажки.

— Я позвал бы тебя к себе домой, — сказал Виктор Семенович, — но жена спокойно посидеть не даст, будет кричать, что за алкаша я к себе привел… Держи мой телефон, звони, если не будешь знать, куда убегать!

Виктор Семенович помахал рукой Больше я славного деда не видел. 

На следующий день мы встретились с Алиной, одной из школьниц, участвующих в проектев кафе – подвальчик из приличных. В первом зале дюжина короткостриженных подростков, „едаки картофеля“, но помладше начали отпускать в наш адрес полупристойные шутки. Алина презрительно повела плечами. Свои семнадцать лет высокая статная девушка провела  в этих краях, среди фруктовых садов и терриконов. Брови, как широко раскинутые птичьи крылья. По радио крутят песню „Ты просто мачо, ты супермачо, я не верю в свою удачу, сижу и плачу“. Заказываю приторное украинское вино, Алина что-то безалкогольное. Голос ее звучал приглушенно, как у ребенка, бредящего во сне: устала от бомбардировок, от страха и агрессии которыми воздух пропитан. Жить тут тяжело, особенно девушке. Украинские солдаты могут раздеть на блокпосте до трусов, чего бы вооруженным мужикам и не раздеть красивую женщину. Бывают конфликты, недавно солдаты пялились на нее, друг вступился, солдат ударил, тот его. Одна из историй, рассказанных Алиной запомнилась особенно:

Дом на краю города. Когда фронт прошел под окнами, высотка превратилась в огневую и наблюдательную позицию. Половина строения была снесена шквальным артилеристским огнем, но квартира Алины уцелела. Однажды девочка услышала голоса в прихожей, мама забежала в комнату и шепотом приказала сидеть тихо, не выходить  наружу. Алина прислушалась: речь шла о фотографии сделанной из окна дома и выложенной в социальную сеть. Вскоре непрошеные визитеры удалились. Через какое-то время раздались удары прикладами. Дверь поддалась, слетела с петель. Алина забилась в угол, но из-за шума и звуков стрельбы не смогла сдержать панический крик. Казалось, девочка хотела перекричать грохот. Человек в униформе ворвался в детскую и потащил ее наружу. „Сюда все компьютеры и видеокамеры“ – заорал на отца офицер – „иначе мы увезем ее с собой“. Солдаты крушили мебель, выкидывали вещи из ящиков шкафов и столов. Маме прострелили ногу, забрали компьютеры, камеры, увели брата. „Если мы найдем снимок, то я изнасилую жену и дочь у тебя на глазах“ – пообещал на прощание офицер. 

Ничего не нашли. Снимок сделали соседи. 

Школа, в которой проходила встреча с детьми  – приземистое двухэтажное здание с треугольным фронтоном и балясинами. Очевидна твердость руки чертежника, слышится скрип угля по ватману. Школа – голос очевидного, эталонная мера разметки территории хаоса. Невысокие потолки декорированы лепниной из краматорских глин. Вестибюль украшает уменьшенная копия памятника „Воину-Освободителю“ из Трептов-Парка. „Солдат ребенка не обидит“. Политика декоммунизации широко шагает по просторам Украины, но ближе к линии фронта топчется на месте. Советские звезды, серпасто-молотастые гербы не сбиты, а завешены гирляндами искусственных цветов . Жители города стараются избегать необратимых действий. Ни у кого нет уверенности, что украинская власть навсегда. А советское здесь повсеместно. Сталин, как новый Адам в Раю ходил нарекал все живое. Коммунистическая утопия, это прекрасное далёко, убегало от советского народа со скоростью черепахи, преследуемой Ахиллесом. Потом подобно бравому авиатору крутануло мертвую петлю и оказалось в прошлом, обратилось утерянным раем. Память о недостигнутом, вдвойне потерянном рае проявлена в топонимике, архитектуре, каждой мелочи быта, инфраструктуре человеческих отношений. Красный призрак, блуждающий саламандров огонь, заманивающий путника в топи, а корабль на рифы.

В школе ремонт. Здание заметено изнутри мелом из карьеров под Славянском, как снегом снаружи. Сторож, написал бы русский классик, старик лет сорока, минут пять ищет на столе в учительской среди меловой крошки ключи от кабинета информатики. Это единственное помещение кроме учительской и кабинета директора с выходом в интернет, заповедник палеокомпьютинга. Стены коридоров выкрашены в голубой цвет. На одной из них – стенгазета посвященная подвигу комсомольцев-молодогвардейцев. Проходим с детьми мимо актового зала. Там по понедельникам проводятся линейки: сначала ученики поют гимн Украины, потом провинившихся отчитывают перед строем товарищей. 

Я вышел к доске, взял в руку мел и начал рисовать схемы возможных конструкций киборгов: человек в теле робота, компьютерное сознание в человеческом теле, смешанные формы машинно-человеческих гибридов. Вот в межпланетном пространстве проплывают омары, биологические студни в неснимаемых скафандрах. Вот далеки из  миров „Доктора Кто“, избавившиеся от биологического в себе, их жизнь витает, как некий призрак над организмом роботизированной нежити. Архитектура „команда-управление-коммуникация-информация“, предполагает систему интерфейсов для подключения воспринимающих и исполняющих модулей. Можно принимать сигналы недоступные человеческим органам чувств и коммуницировать не речью, руками, кожей, а встроенными техно- или биокомпонентами. Бесконечная роскошь форм общения. Дружат ли киборги? Конечно! Их архитектура предполагает открытость. Могут ли киборги быть только мальчиками, или девочками тоже? Может быть любовь среди киборгов – слияние фрагментов программного кода, текста? Все ли киборги взрослые, или среди них есть дети? Врядли взрослые, во взрослении-старении, этом побочном механизме эволюции больше необходимости нет, но дети ли? Ребенок целостен, естественен, непорочен, в киборге же совмещаются разные природы, уживается живое и неживое, киборг разомкнут, открыт. Может быть именно киборги и выживут среди индустриальных развалин в на обезвоженном грунте степей воздух которых насыщен сажей, тяжелыми металлами, сульфатами, диоксинами. Есть ли разница между реальностью и научной фантастикой, когда реальность трещит по швам под напором фантазмов? Может быть фантастика, вся эта кибержуть и ближе к невыносимому ядру реального? Там нет призрачной естественности, целостности ради которых льется рекой человеческая кровь. Киборг-девушка, киборг-ребенок, порождения неистовой военной вечеринки сами в войне не нуждаются, им не за что сражаться. 

Я раздал бумагу, карандаши и дети нарисовали своих киборгов. Тут и Терминатор – половина лица человеческая, половина – железная, и стимпанковая Алиса в кроличьей норе гигантских труб химкомбината, и удивительное существо – мирный интеллигентный киборг о трех ногах с волнообразным телом, работающий на сказочном Заводе Будущего. 

Я проснулся досветла, отдаленные канонады еще громыхали в полях, звук рассыпался в морозном утреннем тумане. Пришлось надеть всю теплую одежду, которая была, поверх джинсов и свитеров кожаную куртку и стеганые штаны на великана, военную кепку на голову. Двадцатиметровый кран уже ждал у дома, на который я должен был перерисовать скомпанованные наброски школьников. Сперва речь шла о соседней пятиэтажке с мозаикой „70 лет Октября“, предлагали красить поверху, но я отказался. Октябрь – октябрем, а мозаика – большой труд и вандализировать ее не хотелось. Крановщик грелся в кабине со включенным вхолостую мотором, выбрасывая то и дело в окно окурки движением, которым дают щелбан, наружу выходил неохотно. Мои помощники принесли двадцатилитровое ведро белой фасадной краски, пигменты, я сбегал в хозтовары за валиками и кистями и начал разметку. Собравшиеся внизу любопытные горожане коментировали, спрашивали что тут будет, и кто разрешил рисовать на доме. Ко мне близко, почти касаясь, подошла бабушка в розовой меховой шапке с золотыми коронками во рту. Она внимательно посмотрела глубоко посаженными голубыми глазами и тихо попросила стараться, писать красиво, киборги – не киборги, а ей на рисунок каждый день смотреть – вот ее окно! Трясущимся пальцем указала белую кружевную занавеску на третьем этаже, за ней икона Богородицы „Умиление“ софринской работы, позолота по картону. 

А я старался. Сначала киборги отбросили на стену желтые призрачные тени, потом вышли из тени сами: терминатор с пылающей звездой в груди и со второй звездой в ладони, рядом мирный киборг управляет грейфером на фоне угольных гор. Я чувствовал себя советским художником, автором масштабного полотна, прославляющего боевые и трудовые будни.

Жители Авдеевки задавали, как правило, один и тот же вопрос: „А шо это?“, школьники с интересом, а взрослые с недоумением. Подошел пацан рабочего вида в спортштанах и дубленке

— Скажи, художник, понимаешь сам, шо рисуешь?“ 

— От души рисую!

Молодой рабочий остался вполне доволен моим ответом. Я обвел последние контуры. Краска замерзала на ходу. Спустившишсь с подъемной площадки крана, чтоб увидеть работу целиком, я сел на бордюре с противоположной стороны и налил водку в пластиковый стаканчик. Незаметно подошел мужчина в коричневом бесформенном пальто, стеганых штанах и берцах. Половина зубов у него отсутствовала, спереди блестела пара металлических коронок. 

— Вы художник? – спросил он вежливо

— Да.

— И шо Вы нарисовали? 

— Киборгов дети нарисовали. 

— Лучше бы Вы нарисовали нам Иисуса Христа! – из блеклого глаза покатилась слеза – знаете как он страдал за нас? Все грехи на себе понес, всю нашу злобу. Вот кого рисовать надо!

Холодная волна жути пробежала по телу, будто падаю в провал. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул и задержал дыхание. Что за киборги? Дети нарисовали, перед ними я честен. Но этот провал, эта линия фронта между живым и неживым… Работа провальная. Все мои работы провальные. Так  и назову выставку: „Провалы“. „Как ни притворяйся, как ни вихляйся, а человек родился, человеком и помрешь…“, говаривал усатый пролетарский классик. Перекрашенный в цвета державного прапора памятник ему заблудился под Торецком среди фабричных руин и высокого бурьяна. Киборг-утопия – попытка бегства от невыносимости бытия человеком. Здесь провал в сети значений. Непрерывность это бред, психоз. Удерживай разрыв, удерживай пустоту после выдоха, человек, непредсказуемый как траектория мины.