Это было в краю, где белят подъезды известкой, так что от прикосновения к стене на одежде остается пятно, а потолки обклеивают обоями.
Снять квартиру в прифронтовой Авдеевке не получалось. Никто не сдавал жилье незнакомцу, но подруга друзей, покинувшая город после боёв, позволила мне остановиться в теплой пустующей квартирке бесплатно. Я провел там неделю.
По утрам на газовой плите в эмалированных кастрюлях закипала вода для мытья. Конфорка зажигалась спичками – на коробке красная гвоздика. Последний раз я пользовался такими тридцать лет назад, еще в советские времена. Казалось бы, кто мешает привезти из Китая дешевые зажигалки, но консервативный быт Донбасса отторгает по возможности импортные штучки. Ковер на стене. Рукописные иконы. Тома русских классиков теснятся на полке серванта. Пулевая пробоина в оконном стекле заклеена скотчем. Окна легко дребезжат, сопровождая отдаленную перекличку минометов. Стреляют с плеча. Взрывная волна сейсмически не регистрируется приборами противника, и тот не может произвести ни наводку ни корректировку.
Под окнами шумят поросшие сухим промерзшим бурьяном пустыри, к горизонту бежит рифленый бетонный забор с двумя рядами ржавой колючки. Минные поля за оградой тянутся до донецкого микрорайона „Спартак“, руин аэропорта. Далее на восток – промерзшие развалины индустриальных сооружений, заброшенные хаты – люди бросали корм курам, отвязывали собак и собрав нехитрый скарб уходили из зоны боевых действий – опять заборы, сетка Рабица, колючая проволока, опять пустырь, ДНР, ЛНР… На другой стороне этого безграничного освещенного зеленоватым месяцем пустыря – Северная Корея.

* * *

Я ехал в Авдеевку навестить своих друзей. Познакомились мы этим летом под Берлином в бранденбургских лугах. Золотое июньское тепло разливается как медовый перевар. Крыша бывшей свинофермы, раскалена. На одном из чердаков волонтеры проводят занятия с детьми из зоны боевых действий, на другом, разбитом на отсеки вагонкой и стружечной плитой дети спят вповалку. За фермой строят сцену для оперы „Дидона и Эней“. Детям туда нельзя, да они и не рвутся, кучкуются около туалетов в зоне досягаемости вайфая, каждый со своим гаджетом. Музыканты государственного оркестра конструируют с детьми музыкальные инструменты из канализационных труб, пластиковых ведер, лески, других стройматериалов. Гуделки, свистелки сопелки звучат в разнобой. Многоголосый оркестр маленьких музыкантов. Ударных нет. От резких звуков дети падают на пол, потом поднимаются, смеются: „мы думали обстрел“. Я помогал разрабатывать сюжет мультфильма, чтоб самим поставить: мальчик и девочка играли в мяч и случайно сбили звезду. В мультике звезда падает со свистящим звуком, такой издает фосфорная бомба. Поднимается ураган и уносит девочку в замок летучих мышей. Мальчик спасает её конечно…

* * *

Прошло четыре месяца, я соскучился по юным друзьям, да и они звали меня в гости. Мы решили вместе разрисовать одну из стен в их родном городе – прифронтовой Авдеевке.

Поезд Киев-Константиновка увозил меня в прошлое, он должен был бы катиться назад, колеса – крутиться в обратную сторону, проводница с подрагивающей ложечкой в стакане и раскаленном подстаканнике – уверено пятиться, разудалое радио крутить советские песни наоборот, будто выискивая в них скрытые послания, куриные кости обрастать плотью и заворачиваться в фольгу и лишь расширенные зрачки бойцов, эти водовороты в перевернутом Иордане времени могут оставаться неподвижными.

* * *
Перед краматорским вокзалом, желтым строением с двумя флигелями и лепниной из местных глин, меня ждал разбитый внедорожник, тойота с литовским номером, заляпанный жирным слоем черной пыли. Фара разбита и крыло помято, машина явно фронтовая. Мы затряслись по ухабам вдоль бетонных заборов с украинскими патриотическими граффити, административными зданиями из белого известняка в стиле советского псевдоклассицизма. Минуя автомобили миссии ОБСЕ водитель неизменно вытягивал средний палец. По его словам, сотрудники ОБСЕ не раз наводили российскую артиллерию на позиции украинской армии: проезжают наблюдатели – потом обстрел.
Дома покрыты оспинами от пуль и осколков мин. В городе много старых советских автомобилей. Стрелковцы реквизировали машины с автосалонов и те, что стояли во дворах. Владельцам гаражей повезло больше. Наш путь лежал мимо рынка. Покрытие из оцинкованной жести было изрешечено рваными пулевыми отверстиями. Аккуратных дыр мало, как правило, пуля вырывает кусок поверхности жестяного листа. Иногда вырванная часть торчит острыми краями, как открытая консервная банка.
За городом начинались серые поля, полупрозрачные рощицы, вереницы беленых хат с голубыми заборами. Слева полого поднималась стратегическая высота – гора Карачун. Тут, говорят, сотни незахороненных трупов в земле – не знаю. Справа – лесополоса, скрывавшая весной четырнадцатого бойцов девяностой пятой бригады ВСУ. Блиндажи присыпаны смерзшейся землицей. За ней открывался вид на Семеновку. Солнце садилось и закат золотил бурьян. Изуродованные деревья тянули обрубки ветвей по сторонам, вспоминая, какими они были до артобстрела. Метровые воронки поросли за полтора года худыми деревцами, среди них ютились одичавшие псы. На холме возвышались величественные руины. Полуразрушенная колоннада, поддерживала провисший на арматуре архитрав. Что тут было раньше, помещичья усадьба? Скорее советский дом культуры: колонны кирпичные, конструкции железобетонные. Неважно. След варварского сапога превращает наш двадцатый век в новую античность. В корпусах семеновского психиатрического диспансера квартировался гарнизон Стрелкова. Некоторые здания сохранились, только созвездия пулевых выбоин свидетельствуют о боях, от других остались пара стен багрового кирпича, да деревянные перекрытия.
Областная психиатрической больница – небольшой городок, скрытый от глаз непосвященных. Два ряда четырехэтажных построек казарменного типа, прогулочные дорожки, скамейки. Непритязательная топография безумия. На некоторых окнах решетки. Вероятно это изоляторы, стены изнутри, должно быть, обиты матрацами. Решетками безумие не удержать. Проклятия страдальцев вырвались наружу и обрушились на Семеновку огненной лавиной фланкирования из гранатометов и стодвадцатидвухмиллиметровых.

* * *
Приближение Авдеевки отдавалось глухим гулом в моей голове. Так встанешь внезапно, все плывет цветными пятнами, кровь гудит, но удерживаешь равновесие, не падаешь.
Мы въехали с севера, со стороны комбината „Коксохим“. Триста сорок гектаров Вулканова царства: раскаленные поля коксового орешка и мелочи, реки серной кислоты, факела коксового газа. Облако в серых небесах над титанической трубой. Гора, то засыпающая, то подающая признаки тревожной жизни. В производственном процессе используются еще сульфат аммония, бензол, серная кислота. Кто знает, какой выброс случится от прямого попадания? Так в глазах случайного собутыльника внезапно замечаешь профессионализм мясника, в уме уже кроящего твой труп.

Вдоль дороги от комбината к району Химик протянута пятиметровая труба, транспортирующая кипяток с ТЭЦ в город. Старушки на рынке, переминаясь с ноги на ногу продают чахлые овощи. На закате в городе, раскинувшемся у подножья рукотворного вулкана, гаснет световая реклама, витрины. И не из-за светомаскировки – Химик последнее время не бомбят, а из совиной сумеречной мудрости. Темнота в прифронтовой зоне активна. Как вода тушит огонь, так тьма гасит свет. Вокруг киосков шевелятся тени – группы мужчин в черных куртках. Сивушные пары. Литр водки стоит здесь около доллара. Продавщицы – красавицы с крупными чертами лица и скифской фигурой разговаривают с покупателем – мужчиной как с источником потенциальной опасности: „Мужчина, что вам надо?“ На мои нездешние манеры они отвечают чуть заметной улыбкой. В полумраке силуэты отделанных плиткой каркасно-панельных пятиэтажек, выходящих местами на поверхность в виде извилистых труб и снова убегающих под землю водопровода и канализации размываются. Настоящее – бывшее предчувствие. Макет самолета МИГ-19, устремленный по гиперболе взлета, он не взлетит никогда. Сепаратистские граффити перекрашены поверху украинской символикой. На бомбленной девятиэтажке надпись „Сектор Газа“.

В Авдеевке нет выборной власти, городом правит военный комендант, крепкий невысокого роста уроженец Галичины. На мне был красно-черный палестинский платок, разговор сразу пошел по-украински.Меня представили, как художника из Германии, желающего написать в городе мурал и предложили нарисовать „что-нибудь патриотическое“, сперва портрет Тараса Шевченко на берегу Днепра („Ми не ми, і я не я.“), но чтобы сделать визуальную работу по Шевченко, этому мрачному романтику, мне надо было бы углубиться в его тексты на пару недель, а времени не было. Сошлись на моем предложении рисовать киборгов.
При слове „киборг“ современный украинец думает не о человеке-машине, а о тяжеловооруженном бойце ВСУ защищавшем Донецкий аэропорт. Аэропорт стал новой Троей, а „киборги“ – иконой новой украинской героики. С мая четырнадцатого по январь пятнадцатого войска ДНР пытались завладеть аэропортом, но защитники его среди груд искареженного металла от танков и самолетов и железобетонных обломков главного терминала проявили нечеловеческую стойкость.
Война возможна только между людьми, обитателями ойкумены. Киборги появляются на границе разлома между человеческим и животным. Здесь, за этим бетонным забором с сеткой Рабитца, ойкумена и заканчивается, начинается страна кентавров, псоглавцев. Да, я оттуда родом, я тоже результат экспериментов профессора Преображенского, скрещивания человека и обезьяны в сухумском заповеднике, сталинской практики формирования коммунистического сознания путем воздействия на тело. Против псоглавцев невозможна „война“, возможна только „Антитеррористическая Операция“ и проводить её могут только киборги.
Отлично – сказал военный комендант – нарисуй украинского воина-киборга, с красным датчиком вместо глаза. „Мне нужна твоя одежда, сапоги и мотоцикл“.

* * *

На следующий день я оправился фотографировать коксохимический комбинат.
Заброшенная трамвайная колея отступала в серую мглу, как диверсант с территории, контролируемой противником. Ржавая трава с проплешинами спускалась с косогора на заболоченные луга, поросшие сорняком поля. В бурьяне, как ослепительные волшебные цветы прятались от постороннего глаза минные растяжки. Когда-то трамвай возил рабочих с завода „Коксохим“ в город, но судя по слою ржавчины на рельсах сообщение уже пару месяцев как прекратилось. Вдоль трамвайных путей тянулась обернутая стекловатой и жестью закопченная отопительная труба. По ней в Авдеевку поступал разогретый на заводских мощностях кипяток.
Я возвращался в город ни с чем: производственная служба безопасности заставила меня стереть отснятые фото- и видеоматериалы. На трамвайной остановке под бетонной решетчатой трапецией мерз невысокий крепкий старик в черной болоньевой куртке и кожаной кепке. Он сутулился и неприветливо морщил усы-скобку.
– Гранатомет несешь? – покосился он на черный продолговатый сверток у меня за плечами
– Нет, штатив видеокамеры. Я журналист из Германии.
– Удостоверение есть? – строго так…
– У меня даже удостоверение проверять удостоверения проверять удостоверения есть, таких как ты мужик!
– Та я знаю? – как то вдруг смягчился собеседник и добавил – ждать автобуса что не ждать, или прийдет или нет…
Я согласился с этим бесспорным постулатом и предложил пойти в Авдеевку пешком. Согнувшись в три погибели, мы проскользнули под отопительной трубой, сбежали с косогора и углубились по глинистому проселку в осенние сумерки.
– Василий, представился я.
– Я сам-то за Украину – сказал собеседник, вместо того, чтобы назвать свое имя, и сделал шаг назад, будто танцуя странный танец – что то разоткровенничался, вдруг ты сепаратист.
– Я тоже за Украину.
– А я тебя не знаю, что ты делаешь в Авдеевке?
– Журналист из Германии.
– Ага, из Германии, а говор-то российский!
– Из Караганды родом – солгал я. Слово „Россия“ лучше было не произносить
Собеседник по-новому оглядел меня.
– Сослуживец у меня был, Витя Бауэр, здесь под донецком часть стояла. Стихотворение написал:
Сходить місяць, як дівоча срака
Понад церквою и цвинтарем,
Що ж ти дивишся, скотиняка,
Випив – і ебісь воно конем!

– И как жизнь в Германии?
– Да уж побогаче…
– У вас так, а у нас так! – и перепрыгнув лужу продолжил – Авдеевка город сепарский. Еще когда события эти были, коксохимовских на антимайдан возили. Только молодежь, болельщики, они за Украину. – и невпопад добавил – Ты про Гитлера-то что думаешь?
– Дурной был Гитлер, дурноватый.
– С одной стороны он конечно Гитлер, а с другой попробуй по-другому-то! Когда у нас референдум был, отправились, волеизъявление, вот, поддержать молодую республику. Директрисса школы где голосование проходило, вынесла урны с украинским гербом. Перевернули гербом к стене. Я не ходил сам. Раз! Утром два автобуса мусульман, бюлютени кинули, дальше поехали, а вечером вернулись еще раз проголосовали, такой референдум!
– А много сепаратистов в городе?
– Раньше процентов семьдесят пять было, теперь посмотрели, как на той стороне, треть за Украину, треть за ДНР, остальным все равно. Но лучше молчать, будешь за Украину говорить – может случиться что угодно.
– А ругать Украину?
– Правительством киевским мы недовольны, воруют хуже прежних, а нам как жить? У меня деньги-то есть, и были всегда, я шахтер! – добавил он гордо – но при посторонних лучше не распространятся. А мы с побратимами на гаражах собираемся, так все обсуждаем.
На город спускался зябкий туман, пропитанный запахами угля и снега, сами его очертания казались состоящими из мерцающих черных и белых точек. Холодный фронт вступал в город побатальенно, занимал огневые позиции на крышах панельных пятиэтажек, создавал линии обороны в виде узлов сопротивления, долговременных укреплённых позиций. Мы прошли через вездесущую грязь по сбитым бордюрам. Грязь не отпускала нас просто так, ставила свои метки на обувь и одежду. Свернув на центральную улицу, стали искать, где бы пропустить по стопке – другой. В заведении, на котором мы с Виктором Семенович, так звали моего попутчика, остановили свой выбор водка стоила 20 гривен за рюмку. Водка возвращала миру теплые цвета. Радио Донбасс крутило песню: „Ну зачем ты ушел, дедушка Хасан“: „Сказали мудрые езиды, на небе вспыхнула звезда…“ За соседним столиком сидели трое: один в дубленке с золотой цепью, другой в пиджаке Бриони с роговыми пуговицами и рабочими манжетами на спортивный костюм по последней хипстерской берлинской моде, у третьего на голове была кепка с черно-красным трезубцем. Видать, какая-то часть местного криминала нашла общий язык с новой властью. Мне нужно было доставить коробки с перевязочными материалами и шприцами украинским военным медикам и Виктор Семенович вызвался мне помочь.
– будем считать, что я волонтер – сказал он – я позвал бы тебя к себе домой, но жена спокойно посидеть не даст, будет кричать, что за алкаша я к себе привел…
Я спустил из квартиры, в которой остановился коробки и мы понесли их на руках, балансируя подобно канатоходцам, чтоб не навернуться в лужу или воронку от фугасного снаряда. Из одной воронки валит густой пар. Через пять минут из темноты вынырнули два ряда колючей проволоки, потом ржавя детская горка, а потом и дверь девятиэтажки, в которой распологался военно-медицинский центр.
– Держи мой телефон, звони, если не будешь знать, куда убегать!
Виктор Семенович помахал рукой Больше я славного деда не видел.

* * *

На следующий день мы встретились с Алиной, одной из школьниц, участвующих в проекте в кафе – подвальчик из приличных. В первом зале дюжина короткостриженных подростков, „едаки картофеля“, но помладше начали отпускать в наш адрес полупристойные шутки. Алина презрительно повела плечами. Свои семнадцать лет высокая статная девушка провела в этих краях, среди фруктовых садов и терриконов. Брови, как широко раскинутые птичьи крылья. По радио крутят песню „Ты просто мачо, ты супермачо, я не верю в свою удачу, сижу и плачу“. Заказываю приторное украинское вино, Алина что-то безалкогольное. Голос ее звучал приглушенно, как у ребенка, бредящего во сне: устала от бомбардировок, от страха и агрессии которыми воздух пропитан. Жить тут тяжело, особенно девушке. Солдаты могут раздеть на блокпосте до трусов, чего бы вооруженным мужикам и не раздеть красивую женщину. Бывают конфликты, недавно солдаты пялились на нее, друг вступился, солдат ударил, тот его. Одна из историй, рассказанных Алиной запомнилась особенно:

Дом на краю города. Когда фронт прошел под окнами, высотка превратилась в огневую и наблюдательную позицию. Половина строения была снесена шквальным артилеристским огнем, но квартира Алины уцелела. Однажды девочка услышала голоса в прихожей, мама забежала в комнату и шепотом приказала сидеть тихо, не выходить наружу. Алина прислушалась: речь шла о фотографии сделанной из окна дома и выложенной в социальную сеть. Вскоре непрошеные визитеры удалились. Через какое-то время раздались удары прикладами. Дверь поддалась, слетела с петель. Алина забилась в угол, но из-за шума и звуков стрельбы не смогла сдержать панический крик. Казалось, девочка хотела перекричать грохот. Человек в униформе ворвался в детскую и потащил ее наружу. „Сюда все компьютеры и видеокамеры“ – заорал на отца офицер – „иначе мы увезем ее с собой“. Солдаты крушили мебель, выкидывали вещи из ящиков шкафов и столов. Маме прострелили ногу, забрали компьютеры, камеры, увели брата. „Если мы найдем снимок, то я изнасилую жену и дочь у тебя на глазах“ – пообещал на прощание офицер.
Ничего не нашли. Снимок сделали соседи.

* * *

Школа, в которой проходила встреча с детьми – приземистое двухэтажное здание с треугольным фронтоном и балясинами. Очевидна твердость руки чертежника, слышится скрип угля по ватману. Школа – голос очевидного, эталонная мера разметки территории хаоса. Невысокие потолки декорированы лепниной из краматорских глин. Вестибюль украшает уменьшенная копия памятника „Воину-Освободителю“ из Трептов-Парка. „Солдат ребенка не обидит“. Политика декоммунизации широко шагает по просторам Украины, но ближе к линии фронта топчется на месте. Советские звезды, серпасто-молотастые гербы не сбиты, а завешены гирляндами искусственных цветов . Жители города стараются избегать необратимых действий. Ни у кого нет уверенности, что украинская власть навсегда, а Захарченко обещал перевешать тех, кто будет сотрудничать с „украми“. А советское здесь повсеместно. Сталин, как новый Адам в Раю ходил нарекал все живое. Коммунистическая утопия, это прекрасное далёко, убегало от советского народа со скоростью черепахи, преследуемой Ахиллесом. Потом подобно бравому авиатору крутануло мертвую петлю и оказалось в прошлом, обратилось утерянным раем. Память о недостигнутом, вдвойне потерянном рае проявлена в топонимике, архитектуре, каждой мелочи быта, инфраструктуре человеческих отношений. Красный призрак, блуждающий саламандров огонь, заманивающий путника в топи, а корабль на рифы.
В школе ремонт. Здание заметено изнутри мелом из карьеров под Славянском, как снегом снаружи. Сторож, написал бы русский классик, старик лет сорока, минут пять ищет на столе в учительской среди меловой крошки ключи от кабинета информатики. Это единственное помещение кроме учительской и кабинета директора с выходом в интернет, заповедник палеокомпьютинга. Стены коридоров выкрашены в голубой цвет. На одной из них – стенгазета посвященная подвигу комсомольцев-молодогвардейцев. Проходим с детьми мимо актового зала. Там по понедельникам проводятся линейки: сначала ученики поют гимн Украины, потом провинившихся отчитывают перед строем товарищей.
Я вышел к доске, взял в руку мел и начал рисовать схемы возможных конструкций киборгов: человек в теле робота, компьютерное сознание в человеческом теле, смешанные формы машинно-человеческих гибридов. Вот в межпланетном пространстве проплывают омары, биологические студни в неснимаемых скафандрах. Вот далеки из миров „Доктора Кто“, избавившиеся от биологического в себе, их жизнь витает, как некий призрак над организмом роботизированной нежити. Архитектура „команда-управление-коммуникация-информация“, предполагает систему интерфейсов для подключения воспринимающих и исполняющих модулей. Можно принимать сигналы недоступные человеческим органам чувств и коммуницировать не речью, руками, кожей, а встроенными техно- или биокомпонентами. Бесконечная роскошь форм общения. Дружат ли киборги? Конечно! Их архитектура предполагает открытость. Могут ли киборги быть только мальчиками, или девочками тоже? Может быть любовь среди киборгов – слияние фрагментов программного кода, текста? Все ли киборги взрослые, или среди них есть дети? Врядли взрослые, во взрослении-старении, этом побочном механизме эволюции больше необходимости нет, но дети ли? Ребенок целостен, естественен, непорочен, в киборге же совмещаются разные природы, уживается живое и неживое, киборг разомкнут, открыт. Может быть киборги и выживут среди индустриальных развалин в на обезвоженном грунте степей воздух которых насыщен сажей, тяжелыми металлами, сульфатами, диоксинами. Есть ли разница между реальностью и научной фантастикой, когда реальность трещит по швам под напором фантазмов? Может быть фантастика, вся эта кибержуть и ближе к невыносимому ядру реального? Там нет призрачной естественности, целостности ради которых льется рекой человеческая кровь. Киборг-девушка, киборг-ребенок, порождения неистовой военной вечеринки сами в войне не нуждаются, им не за что сражаться.
Я раздал бумагу, карандаши и дети нарисовали своих киборгов. Тут и Терминатор – половина лица человеческая, половина – железная, и стимпанковая Алиса в кроличьей норе гигантских труб химкомбината, и удивительное существо – мирный интеллигентный киборг о трех ногах с волнообразным телом, работающий на сказочном Заводе Будущего.

* * *
Проснулся досветла, отдаленные канонады еще громыхали в полях, звук рассыпался в морозном утреннем тумане. Пришлось надеть всю теплую одежду, которая была, поверх джинсов и свитеров кожаную куртку и стеганые штаны на великана, военную кепку на голову. Двадцатиметровый кран уже ждал у дома, на который я должен был перерисовать скомпанованные наброски школьников. Сперва речь шла о соседней пятиэтажке с мозаикой „70 лет Октября“, предлагали красить поверху, но я отказался. Октябрь – октябрем, а мозаика – большой труд и вандализировать ее не хотелось. Крановщик грелся в кабине со включенным вхолостую мотором, выбрасывая то и дело в окно окурки движением, которым дают щелбан, наружу выходил неохотно. Мои помощники принесли двадцатилитровое ведро белой фасадной краски, пигменты, я сбегал в хозтовары за валиками и кистями и начал разметку. Собравшиеся внизу любопытные горожане коментировали, спрашивали что тут будет, и кто разрешил рисовать на доме. Ко мне близко, почти касаясь, подошла бабушка в розовой меховой шапке с золотыми коронками во рту. Она внимательно посмотрела глубоко посаженными голубыми глазами и тихо попросила стараться, писать красиво, киборги – не киборги, а ей на рисунок каждый день смотреть – вот ее окно! Трясущимся пальцем указала белую кружевную занавеску на третьем этаже, за ней икона Богородицы „Умиление“ софринской работы, позолота по картону.
А я старался. Сначала киборги отбросили на стену желтые призрачные тени, потом вышли из тени сами: терминатор с пылающей звездой в груди и со второй звездой в ладони, рядом мирный киборг управляет грейфером на фоне угольных гор. Я чувствовал себя советским художником, автором масштабного полотна, прославляющего боевые и трудовые будни.
Жители Авдеевки задавали, как правило, один и тот же вопрос: „А шо это?“, школьники с интересом, а взрослые с недоумением. Подошел пацан рабочего вида в спортштанах и дубленке
Скажи, художник, понимаешь сам, шо рисуешь?“
От души рисую!
Молодой рабочий остался вполне доволен моим ответом. Я обвел последние контуры. Краска замерзала на ходу. Спустившишсь с подъемной площадки крана, чтоб увидеть работу целиком, я сел на бордюре с противоположной стороны и налил водку в пластиковый стаканчик. Незаметно подошел мужчина в коричневом бесформенном пальто, стеганых штанах и берцах. Половина зубов у него отсутствовала, спереди блестела пара металлических коронок.
Вы художник? – спросил он вежливо
Да.
И шо Вы нарисовали?
Киборгов дети нарисовали.
Лучше бы Вы нарисовали нам Иисуса Христа! – из блеклого глаза покатилась слеза – знаете как он страдал за нас? Все грехи на себе понес, всю нашу злобу. Вот кого рисовать надо!
Холодная волна жути пробежала по телу, будто падаю в провал. Я глубоко вдохнул, потом выдохнул и задержал дыхание. Что за киборги? Дети нарисовали, перед ними я честен. Но этот провал, эта линия фронта между живым и неживым… Работа провальная. Все мои работы провальные. Так и назову выставку: „Провалы“. „Как ни притворяйся, как ни вихляйся, а человек родился, человеком и помрешь…“, говаривал усатый пролетарский классик. Перекрашенный в цвета державного прапора памятник ему заблудился под Торецком среди фабричных руин и высокого бурьяна. Киборг-утопия – попытка бегства от невыносимости бытия человеком. Здесь провал в сети значений. Непрерывность это бред, психоз. Удерживай разрыв, удерживай пустоту после выдоха, человек, непредсказуемый как траектория мины.

На пожарище

Угольным карандашом я поставил крест напротив слова «Одесса». Международным наблюдателям за выборами от «Всемирного конгресса украинцев» предоставлялась возможность самим выбрать город или регион миссии. Всего пару недель назад там вспыхнули кровавые беспорядки, а послезавтра параллельно с президентскими выборами должны состояться и муниципальные. Майское тепло наполняло комнату через открытое окно. В паре сотен метров — баррикады на Институтской. Нагромождения из обгорелых шин еще не убраны, но украшены искусственными цветами, иконами, ленточками цветов национального флага — синий и желтый, как заживающие гематомы. Еще один вечер в эйфорическом послереволюционном Киеве, с утра в дорогу.
«ХААРЬКАФПАААЛТАВА, ХААРЬКАФПАААЛТАВА», — голосили зазывалы на железнодорожном вокзале. Чуть в стороне молодой бородач с картонным плакатиком «ОДЕССА», со взглядом неуловимым, как лодка контрабандиста, и интонациями, карабкающимися под конец фразы в горку. «Сейчас-сейчас поедем, еще минуток пятнадцать». Ему надо было набрать полную маршрутку, но что-то не ладилось, и обещанные пятнадцать минут растягивались до часа, двух… Видать, в Одессе уже начиналось вязкое левантийское время, тягучее как смола. Избирательные участки открывались в восемь утра. Я должен был быть на месте к семи. Распаковка и первоначальный счет бюллетеней — важный этап избирательной процедуры, уязвимый для фальсификаций. Вызвал такси и за копейки — три евро в персчете. Поехал вокруг Батыевой Горы на автовокзал и застал там отходящий автомобиль с единственным свободным местом.
Пять часов дороги. Под звуки украинской эстрады из радиоприемника заплясали дождливые перелески за ветровым стеклом, потом в низинах замелькали озерца, среди болотистых черноземов заблестели обрамленные камышом лиманы.
В Одессе я застал предзакатный час. Прохладная дымка накатывала волнами со стороны моря, донося запахи цветущей воды. Каждая линия, проведенная градостроителем и выправленная рукой безвременья текуча, подвижна, недоверчива к точке, иронична, как может быть иронична водная поверхность. Это качество она унаследовала от колониальной экспансии и либертинажа Екатерины Великой, барочного понятие любви, отличного от классического, не пункта пересечения двух прямых, а кривой, пересекающейся с бесконечным количеством кривых в бесконечном количестве точек, завиток вихря, не более, но и не менее, чем складка на поверхности того же безвременья.
Я судорожно жал на кнопки телефона, пытаясь созвониться с координаторами наблюдательной миссии в городе, но их номера не отвечали. Придется с утра идти на ближайший избирательный участок и действовать по инструкции. С ночлегом тоже не ясно, знакомая активистка в Киеве дала адрес друга в Одессе, тот принять не может, но отправляет к коллеге-психоаналитику, Наташе. Наташа живет в на пятом этаже хрущевки в километре от моря, за парком Шевченко. К приезду гостя из Германии она выставила на стол мамалыгу с брынзой, десятилитровую банку томатного сока и горилку. Речь зашла о событиях трехнедельной давности, о гибели десятков человек.
— Я была на Греческой, — рассказывает Наташа, — трудно представить, наш мирный город, люди сидели в кафе, и вот, стрельба совсем рядом! Когда страх повсюду, важно пойти туда, где он ощутим, к конкретным громилам, туда, где стрельба. Пойти навстречу страху, встретиться с ним тет-а-тет. Я отправилась на Соборную площадь, место сбора фанатов местного Черноморца и харьковского «Металлиста», оттуда должен был стартовать Марш за единую Украину, Марш мира. Много знакомых лиц. Мирные люди. Время шло, было уже три часа пополудни, должны уже выдвигаться в сторону стадиона, но шествие почему-то все откладывалось. Через пятнадцать минут начали было формировать колонну, вперед выдинулась «Самооборона» со щитами и в касках. Тут раздался шум, авангард колонны начал перестраиваться в шеренгу. Закричали, что атака пророссийских боевиков. Узнать их можно было по георгиевским лентам и нарукавным повязкам из красного скотча. Сколько было нападавших? Трудно сказать. Может быть, двести или триста, но намного меньше, чем проукраинских ребят. Тут пошла провокация, полетели камни, петарды, дымовые шашки. Правоохранители выстроились в две шеренги, лицом к нам, спиной к куликовцам, у некоторых на рукавах тоже были красные повязки. «Самооборона» стала как бы второй линией оцепления, нашим живым щитом. Одесситы стали дробить плитку и кидать все, что попадалось под руки, обратно в нападавших. Все небо было в камнях. Так продолжалось около получаса. Потом раздались выстрелы, и полетели бутылки с зажигательной смесью. Сейчас мы знаем уже, что стреляли из автомата прямо из-за спин милиционеров. Женщина впереди закричала, что есть убитый. Нас начали было теснить, но подошло подкрепление. Началась беспорядочная пальба с обоих сторон. Бой продолжался около трех часов, часть боевиков была блокирована в торговом центре «Афина», часть бежала. Во что превратили улицу — страшно! Развороченные тротуары, битая плитка, брусчатка, стекло, обломки щитов, мусорных баков. Об активном участии в политике для большинства не может быть и речи.
После заката мы вышли на набережную. Тут и там торчали уродливые новостройки: отели и рестораны. По словам хозяйки, понастроили их за считанные месяцы в период после отставки старого мэра в ноябре прошлого года и до избрания нового.
— Мы чувствуем вину, — говорит Наташа, — вину, ни на чем не основанную. Когда ребенок осознает свое «я», отделенность от родителей, проявляет свою волю, они начинают наказывать его. Так появляется фоновый стыд просто за то, что ты есть. Мы до сих пор относимся к России как к родителю. За любым непослушанием следует наказание. То, что Россия не родитель Украине, а скорее наоборот, то, что украинцы ни в чем перед россиянами не виноваты, ничего не меняет, наоборот, все усугубляет. Существовала бы реальная историческая вина, можно было бы ее проработать, осознать, принести извинения, но что делать с беспричинным чувством вины, когда извиняться не за что?
Соленый морской воздух, приправленный ароматом белых акаций, доносил обрывки разговора двух чопорных старушек.
— Ты посмотри, что происходит в Киеве!
— Ой, да заткнись уже!
На следующий день я проснулся засветло, в полседьмого вышел из дома и, перепрыгивая выбоины в асфальте, побежал через парк Шевченко мимо тира, название которого, «Снайпер» в свете последних событий выглядело двусмысленно. На билетной кассе около ржавых аттракционов красовался левацкий стикер «Смерть буржуям», скелет в костюме и бабочке целился в зрителя из пистолета. Выход из парка охраняла трехметровая пластиковая горилла в штанах и сорочке, свежевыкрашенных в цвета украинского флага. Мой участок голосования находился на Большой Арнаутской в старом здании школы еще царских времен. Высокие потолки были декорированы массивной лепниной, стены выкрашены ядовито-зеленой краской, на широких перилах — причудливые чугунные завитушки, специально для того, наверное, чтобы рвать форменные темно-синие брюки пацанов, скатывавшихся по ним вниз.
Нежданное появление иностранного наблюдателя всполошило и так бывших на взводе членов избирательной комиссии, но они не подали виду. Педагог с бородкой, пожилой господин в тяжелых очках, стройная девушка председатель и другая, волоокая близневосточная красавица. Кроме меня за выборами наблюдали представители партий, мне запомнились двое: горбоносый грек с худым бледным лицом и качок, представяющий украинских националистов. Подписав контрольные листы, я выбрал солнечный уголок у окна и принялся наблюдать за процессом голосования.
Пошел поток избирателей: пожилые евреи, хорошо сохранившиеся южные красавицы, молодые семейные пары. Участок в центре города, как скоро выяснилось, был либеральный. Я понял это из разговоров членов избирательной комиссии. Избиратели политические пристрастия, как правило, не демонстрировали. У одного, грузного мужчины средних лет, пиджак был украшен георгиевской лентой. У другого, молодого парня, она красовалась на спортивном костюме. Спортсмен кавказец с нашивкой местной школы карате пришел в черно-красной «бандеровской» бейсболке с тризубцем. Две старушки, одна в платке, другая в профессорской беретке, принесли в качестве документа советский паспорт. Граждане страны, которой уже третий десяток лет как не было, решили определить будущее молодой республики. Несмотря на вездесущий одесский юмор, чувствовалось общее напряжение и даже страх, подспудное ожидание нападения или теракта. Я вышел покурить на улицу. Снаружи дежурила пара милиционеров, парней моего возраста в голубых рубахах, коротких галстуках и широких фуражках. Один, со светлыми усиками, подошел близко и посмотрел исподлобья, будто собирался ударить.
— Наблюдатель из Германии?
— Да.
— И что вы ездите сюда? Что вам нужно в Одессе? Своих дел мало?
— Помогаю вам провести честные выборы.
— Да мы как-то без вашего наблюдения жили и не жаловались. Платят-то тебе сколько?
— Ничего не платят, я волонтер.
— А нам тысячу пятьсот гривен в месяц платят, не разъездишься ерундой бесплатно заниматься. Это меньше ста долларов. Жена тысячу зарабатывает, трое детей. Кто нам по-человечески платить будет? Майдановцы? Которые камнями правоохранителей закидали только за то, что наши ребята службу несли?
Через час я вышел проверить другие участки, но нигде серьезных нарушений не обнаружил, разве что в одной кабинке вместо ручки лежал карандаш. Голубой одесский полдень, подобно голубю, неспешно перелетал с улицы на улицу. Милиции почти не было видно. Ничто не напоминало о недавней трагедии.
Я сел в трамвай, идущий в сторону Куликова поля. На следующей остановке в вагон зашел немолодой бедно одетый человек и начал читать свои стихи:

Мечта, подобно чайке,
Над жизненным морем кружит.
Выхватит рыбу из стайки,
И с ней в небеса улетит.

Потом он обошел трамвай с картузом, одесситы подавали ему мелкой монетой. Старушка в светлом платке напротив вежливо обратилась со мне:
— А у вас какая мечта, молодой человек?
— Книгу написать.
— А, это как у него, — кивнула она в сторону прошедшего мимо поэта, — а счастье-то, оно в хороших детях! — И после задумчивой паузы, прикрыв глаза и улыбнувшись, добавила: — Смотрите, какие облака прекрасные!
Сойдя с трамвая, я направился мимо книжных развалов в сторону площади. Навстречу фланировала интеллигентная пара. Мужчина с седой бородкой горячо убеждал свою спутницу:
— Я понимаю, это может звучать чудовищно, но пожечь колорадов было необходимо. Ты же не хочешь, чтобы с нашим городом случилось то же самое, что с Луганском? Или с Донецком?
На крыше обгоревшего здания Дома профсоюзов реяло красное знамя. Вокруг медленно двигался крестный ход. Возглавлял его высокий худой бородач с полуметровой золоченой иконой Царственных Мучеников. За ним парами с распятиями и хоругвями следовали старушки, нестройно распевая пасхальный гимн: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Я поклонился перед распятием и осенил себя крестным знамением.
Первые этажи здания со стороны площади были закопчены. Следуя за процессией, я обошел Дом профсоюзов по периметру. С тыльной стороны за высоким жестяным забором копоть покрыла и верхние этажи, это дым вырывался по лестничному пролету, как через печную трубу.
На площади три-четыре сотни пророссийских активистов поминали убитых товарищей. Со стороны импровизированной сцены доносился женский голос:
— Следствие выявит истину, но в нашей памяти навсегда запечатлелся образ: фашисты под украинскими флагами под звуки украинского гимна сжигают заживо русских людей.
Вокруг невысокие деревца растопырили корявые ветки, каждая увешана десятками георгиевских ленточек. Так у одних племен Матери Евразии ленточки повязывают на древо рода, чтобы задобрить предков, у других — на священное древо, дабы привлечь души младенцев, спускающихся по нему на землю, третьи повязывают на ветке узелок с тремя свободными концами как знак обета кровной мести. Это начала монументальной культуры.
Ленты колыхались на ветру как лепестки страшных цветов, как огненные сполохи. Под белеными стволами среди курганов из живых цветов перед портретами убитых и дешевыми иконами мерцали свечи. Маленькие пламена на тающих свечах, почти не видные в сиянии майского солнца, такие же беззащитные, как загубленные души.
Я поехал обратно на Большую Арнаутскую. Оживление на избирательном участке спало, но напряжение с приближением сумерек возрастало. Одна за другой возвращались команды, организовывашие голосование на дому. В восемь вечера мы заперли двери и принялись подсчитывать голоса. Распотрошили урны. Председательница комисии начала сортировать бюллетени по отмеченным кандидатам.
— Порошенко, Тигипко, Ляшко, Порошенко, Добкин, Рабинович, Тягнибок, Рабинович, Рабинович, Симоненко. Ну кто голосует за Симонеко? Шо за люди?
Сосчитали бюллетени в стопках. Уверено побеждал Порошенко, второе место занял кандидат Рабинович. Количество корешков и отрывных талонов сошлось.
Пересчет бюллетеней для муниципальных выборов дал неожиданный результат. Десятая часть документов пропала, причем как отрывные части, так и пронумерованные корешки. Исчезли они прямо у меня на глазах. Я наблюдал изъятие из сейфа, пересчет, разделение на порции для голосований в участке и на дому. Все было нормально. А потом десять процентов исчезли, как в воду канули.
Когда я вышел из участка, была уже глубокая ночь. Караулившие на крыльце милиционеры недобро покосились на меня. Я нырнул в тяжелую причерноморскую зелень и через полчаса был у Наташи.
Я не спал до утра. В голове роились странные мысли. Какая революция? Какой протест? Тут многоуровневый заговор всех против всех. Бесславная победа. Бессмысленная гибель. Чадящий пластик. Огненный язычок крадется к широкому лестничному колодцу. Страшная непреодолимая тяга разгоняет огненную волну, завиток вихря, циркуляции продуктов горения, а фронт горения взрывообразно движется вверх.
Потом кремационная площадка на берегу Ганга. Близкие несут тело усопшего. Оно убрано в пурпур, багрянец, золото. Дымят благовония. Вот святой огонь с жаровен, не угасавших на протяжении тысячелетий. Погребальный костер занимается. Вот обугливается и трескается кожа, проступают мясные ткани, белеют, чернеют, мозг закипает и брызжет из носовой щели. Когда прогорают связки, конечности приходят в движения, будто пытаясь обнять кого-то на прощание. Тело прогорает, брамин бросает осколок черепа в воды Ганга. До берега усопших около километра серой воды. Плыви, тень, не оборачивайся, в добрый путь! Поутру мальчики из семьи, прислуживающей при кремации, приходят на пепелище, роются в золе, ищут драгоценности.