Местоимение «мы», завидев которое иные критики готовы схватиться за плеть или пистолет, употреблялось и продолжает употребляться разными поэтами в разных контекстах. Есть ли нужда в конкретизации обобщающего «мы» и обозначении тех, кто подразумевается и подверстывается? «Мы были музыкой во льду» – резюмировал когда-то Борис Пастернак. «Мы долгое эхо друг друга» – декларировал Роберт Рождественский. «Мы радуга на поверхности капель летейских» – пишет Илья Рывкин. Так поверхность или все-таки поверхностность? Или множество поверхностей с коллосальным количеством точек соприкосновения и проникновения?
В любом случае – неповторимая гамма возбужденных тропов, заряженных (зараженных) букетами смыслов, метафорические пятна, длящиеся и диффузные, разной степени интенсивности и продолжительности, легкое головокружение от социально-политических протуберанцев, намагниченных горячими точками, ставших точками опоры для этих выбросов, холодных к тем, кто наблюдает за ними. Здесь можно найти целое множество таинственных метамодернистских вещей: «бумажные берега» и «парики пчел», «летающие границы» и «черные острова по запаху черного кружевного белья». Автор как наблюдатель и естествоиспытатель ощущает в себе и вокруг себя «пятиугольные дни», «безмотивники», взаимную недоступность маленьких летательных аппаратов, «желание лечить небо» по причине ветра, небо, держащееся «на чулочных подвязках».
Где еще встретишь такой избыток, на каких выставках, в каких галереях и торговых рядах? Лирическое «я», «пропитавшееся говорением», наблюдающее «перелеты фргаментов», сочетает архетипы со свежими дефинициями, драгоценности сталкивает с рудералами. От «забастовки на конвейере равноправия» до «неотвратимой гибели наций и капитала» тексты «закоммутированы», закольцованы, образы не случайны. Контрагенты разные, зачастую спорные и противоречивые, и Лютер, и люцифер. Классически красивые эпитеты обрамляются такими «пунктирными», «краснонитяными» слова, как пропитывающий и гниющий.
Предвижу вопросы. Не опасна ли «поверхностность», и та ли это «повехностность»? В случае с Рывкином она, мне кажется, сродни порыву. Пресловутая критическая экспертиза требует (зачастую и даже априорно) избегать автоматизма и повторов, пугая вторичностью и серийностью, забывая, однако, что «только ритм» остается – по Антокольскому, а прицелы, глядящие на нас со всех сторон, могут вызвать «хроническое недоверие цветка к собственному цветенью». Однако лирическое «я» Ильи Рывкина – не из робкого десятка, цветок цветет, тем и хорош, и плывет межгалактический корабль, плывет быстро. Скорость ртути, спешный порыв. Не исключено, что и грамматика, как подчеркивает сам Рывкин, меняется побуквенно, обнажая что-то неведомое и, возможно, опасное; создавая напластования и разрыхляя их. Но «карантин неравных букв» не коснулся автора – они у Рывкина все равновеликие и равноценные.